Внешний вид: Традиционные траурные одежды: широкие белые штаны; длинный, до пола, белый халат, запахнутый и туго подвязанный широким, белым поясом; поверх всего этого балахон с капюшоном и длинными, широкими рукавами, пошитый из грубой, серой ткани. Волосы немного взлохмачены и ничем не собраны, как и приличествует траурный этикет. Никаких украшений и лишних деталей.
Бледный, уставший. Вид чрезвычайно хмурый и подавленный.

Запах крови, вкус пепла на губах. Мокрая от дождя, липнущая к телу одежда. Холод зимы и зной лета. Намозоленные поводьями и оружием ладони. Вечно ноющие от бесконечной верховой езды мышцы. Эти тяготы военных походов соседствовали с восторгом от победы, жаром сражения и радостью за тех, кто остался жив. Веселые разговоры солдат, становившихся братьями, когда поздно вечером они передавали из рук в руки флягу с крепким вином, согревавшим их холодной ночью, гасившим боль утрат и мысли о тех, кто остался дома. В обществе суровых, взрослых мужчин сложно оставаться ребенком. Даже если тебе всего двенадцать лет и дух твой не так тверд, как у твоего наставника ‒ бывалого вояки.
Ри Сейрю нельзя было назвать жестоким человеком, но жесткость его характера была сравнима с твердостью гранита. Суровая школа и три года военной дисциплины закалили Коэна, и без того никогда не бывшим изнеженным ребенком ‒ уж отец об этом позаботился с самого раннего детства. Даже когда он сам не участвовал в сражениях, никогда не отворачивался ‒ генерал Сейрю не позволял. Лишь привыкнув видеть смерть и реки крови, никогда не закроешь глаза в настоящем бою. Коэн и не закрывал.
Со временем кровь стала лишь жидкостью цвета их знамен, а смерть чем-то печальным, но совсем не пугающим. Лица солдат сменялись одно за другим ‒ сегодня они пели песни у костра и панибратски предлагали первенцу князя хлебнуть крепкого, мужского вина, а уже завтра Коэн мог увидеть как их трупы тонут в реках собственной крови. И если поначалу это вызывало бурю внутри, то со временем стало привычным течение жизни. Смерть не страшила, кровь не вызывала отвращения. Но почему-то сейчас Коэн едва сдерживался. Тошнота неприятно стояла у него в горле и казалось что его вот-вот вырвет прямо на глазах у всех.
На ней не было следов крови, она была укрыта прекрасным белым саваном, а многочисленные благовонья, курившиеся в храме, заглушали запах смерти. Все было совсем не так, как на поле боя. Не было мерзко, противно и страшно, но почему-то было больно. Сожаления о женщине, которую он видел в своей жизни даже меньше чем военных генералов и бесконечных учителей, были невыносимыми и слишком мучительными. Когда он коснулся ее руки для прощания, она была сродни старой сухой ветви ‒ твердой, но уже совершенно безжизненной. А ведь раньше ее руки всегда были теплыми, и когда она ласково касалась его головы, Коэн всегда точно знал, что любим. Теперь эта яркая далекая звезда, так не похожая на него самого, погасла, оставив в душе пустоту, закручивающуюся воронкой и до тошноты стягивающую внутренности. Эта пустота парализовала волю и истощала тело до предела его физических сил.
Из-за белых траурных одежд, лицо Коэна казалось неестественно бледным, а капюшон распахнутого серого балахона бросал на глаза мрачную тень. Здесь, в маленьком храме в дальней части Императорского дворца, должна была состояться траурная церемония и прощание семьи со знатной покойницей.
У основания алтаря давно уже было возложено все необходимое для проведения обряда, а к выходу из храма ровными рядами тянулись серые подушки, занимаемые родственниками, близкими и жрецами. Все было готово, но церемония не начиналась ‒ Рен Котоку все не появлялся. Ожидание затягивалось.
Подобрав под себе ноги, Коэн сидел на подушке, опустив, как и полагалось, голову и положив ладони на колени.
‒ Молодой господин, - послышался шепот, и Коэн поднял взгляд на подошедшего слугу. Тот почтительно сложил руки и низко поклонился. ‒ Князь покинул Императорский дворец.
Полыхнувшего внутри гнева Коэн ничем не выдал. Лишь только нервно дернулась щека и крепче сжалась ладонь, а взгляд по-прежнему остался отрешенный и безразличный.
‒ Тогда начинаем.
Оставив сидевшего рядом Комэя, он прошел вперед и, подобрав полы серой хламиды, опустился на подушку, предназначенную для отца.
Траурная церемония началась.
Монотонное бормотание жрецов и запах благовоний дурманили так, что в какой-то момент Коэн перестал понимать что делает и сколько все это длится. Все делалось само собой под бдительным контролем храмовых жрецов. Старший мужчина в семье, коим сегодня выпало быть не мужу, а сыну покойной, церемониально сжигал ее мелкие личные вещи над жертвенной лампадой. В огне уже догорали журавлик из желтой бумаги, несколько цветных шоу, которые Коэн всегда видел на поясе матери, да два треугольных конвертика, хранивших в себе пряди волос ‒ рыжие, двух слегка отличающихся оттенков.
Когда очередная порция траурных благовоний ударила в нос, а бой барабана у входа в храм набрал скорый ритм, предвещавший конец церемонии, сквозь дымное марево скользнула робкая тень, поначалу показавшаяся Коэну видением. Может быть ребенок с красными глазами и был видением, но сейчас это не имело такого большого значения, чтобы отвлекаться от белого савана, под которым лежало остывшее тело первой жены Рена Котоку.
Бом-бом-бом. Бой барабанов достиг своей кульминации и умолк. В наступившей тишине, Коэн вскинул руки, расправив широкие рукава траурной робы, и медленно сложил ладони в почтительном жесте. Он поклонился ей в последний раз, отдавая дань уважения женщине, которая дала ему жизнь, любила и была не такой, как те, кто его окружал.
“Вы заслуживали лучшей жизни”.

Уже на улице свежий вечерний воздух пахнул в лицо, немного отрезвляя и прогоняя дурман, чадивший в храме. Но гнев Коэна он изгнать был не в силах. Он опомнился лишь на пути к северным воротам, когда поймал на себе удивленные взгляды солдат. Они недоумевали, глядя на юношу в траурных одеждах, крепко сжимавшего меч и решительно направлявшегося к конюшням.
Коэн так и не поехал вслед за отцом, не стал требовать объяснений и призывать к ответу. Сжимая в руках прихваченный из покоев меч, он стоял у конюшен и размышлял о том, как слаб и уязвим, что показав свои чувства отцу, проиграет даже не начав этого сражения. Не сейчас. Еще не пришло время.
На обратном пути шаги Коэна были неторопливыми, а от прежней резкости движений, с которой он совсем недавно доставал из кучи походной брони свой меч, не осталось и следа. Потому, когда он завернул за поворот в одном из дворцовых коридоров и его взгляду предстала императрица, Коэн казался хмурым, но спокойным.
‒ Ваше императорское величество, - удерживая в сложенных для поклона руках свой меч, он согнулся перед императрицей, подмечая при этом, что она держит за руку совершенено незнакомого ему мальчика.
А незнакомого ли? Уж больно похож был он на ту тень, что мелькнула в храме на траурной церемонии.

Чуть выпрямившись, Коэн окинул мальчика равнодушным, – могло даже показать, что пренебрежительным, – взглядом, но поклонился торжественно, как подобало при приветствии важного человека. Если в армии чин воина сразу давал Коэну понять, как себя вести, то в пределах дворца все было сложнее. Он не старался кичиться своим родством с императорской семьей и демонстрировать положение, но порой не очень хорошо понимал, когда можно проигнорировать совершенно не интересующего его человека, а когда нет. По счастью, слова Гёкуэн внесли ясность. Ибо встреть Коэн этого мальчика одного в коридорах дворца, он просто прошел бы мимо, не выказав должного внимания.
“Маги?” - если бы не смерть матери, юный маги заинтересовал бы Коэна, но сейчас было не до него и все внимание вновь вернулось к императрице.
Ее  императорское величество Коэн видел не часто и знал о ней очень мало. Все что он мог о ней сказать, что она красива. По-особенному красива. У нее добрые, смотрящие с нежностью глаза и очень ласковый голос. Она как будто зачаровывала, и в ее присутствии Коэн неизменно робел. Она была идеальной императрицей, но отчего-то не казалась идеальной матерью. Слишком кукольная. Слишком ненастоящая. Пусть ее рука,  – тонкая, белая и словно мраморная, – аккуратно удерживала хрупкую ладошку маленького пухлощекого мальчика, это было похоже на какой-то ритуал или следование дворцовому официозу. Не более. Руки той женщины, которая сейчас лежала в маленьком храме под белым погребальным саваном, были другими – теплыми, нежными, заботливыми… искренними.
Ситуация складывалась неудобная. Коэн не чувствовал какого-то смущения, но в душе его царила тревога. Он не привык нарушать правила и едва ли мог припомнить, когда делал что-то подобное. Сейчас же ему предстояло дать императрице какие-то объяснения, а слов подходящих в голову не приходило.
Пауза затягивалась. Императрица улыбалась. Никто не нарушал воцарившегося молчания.
Коэн так и застыл в низком поклоне, не двигаясь ни на миллиметр и, казалось, окаменев полностью. Его рыжие, растрепанные волосы свисали вдоль лица, а густая челка полностью скрывала глаза. Императрице он демонстрировал свой покорный затылок, но и низенький мальчишка не мог видеть его глаз, из-за нависших на лицо прядей. Сейчас траурные традиции, предписывавшие не заплетать волосы в течение всех похорон, играли на руку.
– Я нарушил традиции, - четко, точно рапортуя произнес Коэн и опустился на одно колено. Ножны меча уперлись в гладкий, полированный пол, издав негромкое “тук”. Головы провинившийся по-прежнему не поднимал. – Если ваше величество накажет меня, я безропотно приму наказание.
Как оправдаться, он так и не придумал, поэтому пропустил это никому не нужную часть, немедленно признав свою вину. И несмотря на то, что его вполне могло ждать наказание, в голосе его совсем не чувствовалось страха и волнения – как будто перед ним стояла не императрица, а генерал Ри, который собирался отправить Коэна с каким-то поручением. Своих истинных чувств он не выдал.

Комэй был младшим сыном, возможно, на него возлагалось меньше обязанностей и надежд, нежели на старшего брата и почти все свое время он проводил внутри дворца, с матерью он виделся не так часто, как хотелось бы. Обладая слабым здоровьем, второй сын князя решил для себя, что возместит это умом, настолько, насколько это вообще возможно, а обладая аналитическим складом оного, юный Мэй подавал большие надежды. Все свое время он проводил обучаясь, не сосчитать, какое количество разных учителей, наставников и просто ученых были участниками этого процесса. Мальчик жил книгами и мало следил за дворцовой жизнью. Еще находясь во власти юношеского максимализма, он верил, что  воевать совершенно не обязательно, нужно только найти правильный путь, а его могла указать только история, культура и наука.
     Известие о смерти матери было первым, что сотрясло стройный мир маленького Комэя. Не было ни слез, ни истерик, ни криков - второй сын князя, как со стороны могло показаться, принял это известие спокойно, будто это не ребенку сообщили о смерти мамы, а взрослому и стойкому мужчине. В глазах мальчика нельзя было разглядеть скорбь, печаль или горе; только пустоту.
     Ночь перед похоронами Комэй провел без сна, безуспешно пытаясь отвлечь себя хоть чем-то, он до рассвета не сомкнул глаз. И на погребальной церемонии, взлохмаченные длинные волосы, бледность и краснота глаз создавала иллюзию того, что ребенок плакал. Мальчишка не помнил как прошел обряд, что делал его брат и почему отец так и не пришел. Сидя на своем месте, он сверил взглядом пол, безуспешно пытался ухватиться хотя бы за одну мысль и удержать ее в своей голове. Из состояния отсутствия его вывел громкий бой барабана, и когда он поднял голову, чтобы осмотреться - брат уже исчез. До слуха мальчишки донеслось, как кто-то из прислуги говорил, о Коэне, которого видели с оружием у конюшни. Комэя осенило почти мгновенно и ноги, переходя с шага на бег, сами понесли его к конюшням. Но и там, он не застал брата. Пытаясь выровнять частое дыхание, мальчик медленно направился к дворцу.
     Взбираясь по ступеням дворцового двора Мэй упал, наступив на край длинного халата и не заметив этого из-за завесы собственных волос, он здорово приложился о каменный пол и содрал ладонь в кровь, пытаясь смягчить падение. Мальчик представил себя со стороны и зрелище показалось ему настолько жалким, что хотелось посмеяться над самим собой, но вместо этого из его глаз полились слезы. Соленая влага на щеках ошарашила Комэя, как будто падение стало спусковым крючком для того, чтобы настоящие чувства, скрытые от самого парня показались. Он торопливо поднялся, отряхивая запылившуюся после столкновения с полом одежду, и смахнул навязчивые слез и торопливо поднялся по ступенькам, придерживая полы халата.
     Комэй, торопливо минуя один за одним дворцовые коридоры, слишком поздно заметил две фигуры, стоявшие посреди одного из них. Мальчишка отодвинул, мешающие волосы рукой и, в компании незнакомого ребенка, узнал своего брата:
     - Коэн, - в пол голоса зачем-то произнес он, сбавляя шаг. Комэй тряхнул головой, спрятал содранную ладонь в рукав и медленно подошел к брату, стараясь не встречаться с тем взглядом, при этом умудрившись встретится им с ребенком.

Ситуация складывалась напряженная. Не для Джудала, а вообще. Мальчик буквально чувствовал, как рух ускорили свое движение вокруг рыжего подростка. Маги с интересом смотрел за полетом светлых «птичек», которые в данный момент полностью выдавали сына князя. У того был спокойный голос и лицо, однако рух врать не может. Причем, что было самым интересным – такое началось только в тот момент, когда императрица сказала, что наказания не будет, и потрепала Коэна по волосам. Нет, мальчик, например, и сам такое не любил, да и знал, насколько это покровительственное движение Гёкуэн было фальшивым. Но вот сына князя оно, похоже, и вовсе из себя вывело. И естественно, ребенок ничего не сказал, лишь с еще большим интересом стал разглядывать рыжеволосого. Вернее, его макушку, поскольку тот так и стоял на колене, пока императрица не скрылась за поворотом, и только потом встал, но так и не взглянул на маги. А тот не любил, когда его игнорировали, но рассмотреть поближе меч, за который новый знакомый получил выговор было интереснее. Коэн, судя по всему, не возражал, наконец, обратив внимание непосредственно на ребенка, и он благополучно прикоснулся сначала к ножнам, потом к рукояти. Ножны были прохладными, рукоять – теплая. Вот и все, больше ничего необычного или интересного. Джудал разочарованно вздохнул и посмотрел снизу вверх на подростка: в красных глазах было непонимание.

- Что за глупость? – маги снова нахмурился, пытаясь понять, почему надо скорбеть, а не воевать. – Зачем ради какой-то там скорби бросать войну и оружие?

Коэн протянул ладонь, беря маги за руку, тот же вырываться не стал. К этому он тоже понемногу начинал привыкать, хотя ощущения были совершенно разными. Когда его держала за руку Гёкуэн, это было… неприятно. Холодная бледная, словно фарфоровая, почти невесомая рука. Женщина казалась слабой и хрупкой, но когда брала за руку маги, тот ощущал, словно на запястье сомкнулся капкан. Какой бы слабой не казалась хватка императрицы, это тоже было фальшью. Не вырвешься. Джудал не любил такие прогулки, как не любил все, что его ограничивало, а такого было иногда даже слишком много. Рука сына князя была другой. Теплая, сильная, чуть шершавая от мозолей. Он держал маги крепко, куда крепче, чем Гёкуэн, но это почему-то капканом не казалось. Маги чувствовал, что в любой момент может вырваться и убежать, если захочет, и Коэн даже остановить его не сможет и не сделает ничего. Может быть именно поэтому Джудал ничего и не сказал и даже недовольство не проявил.

К тому же, ребенок все еще был озадачен словами сына князя. По его представлениям, ничего лучше войны и придумать было нельзя. И пусть меч не столь эффективное оружие, как магия, но все-таки и не совсем бесполезное. И убирать это все на задний план ради такой непонятной и скучной ерунды, как скорбь… Нет, Джудал решительно этого не мог понять. Не мог и не хотел. Между тем, Коэн повел его куда-то по коридору, но почти сразу же сзади раздался еще чей-то голос. Маги обернулся и столкнулся взглядом с каким-то растрепанным неопрятно выглядящим ребенком. С рыжими волосами. Мальчик невольно изумленно округлил глаза, попутно пропустив мимо ушей второе за сегодняшний день представление его персоны. Двое рыжих были чем-то похожи между собой. Братья? Только Коэн, определенно, был старше. Джудал широко улыбнулся и бесцеремонно спросил:

- А ты кто?

Согласиться с Джудалом Коэн не мог. Он счел, что мальчишка говорит о том, чего не знает, чего не видел собственными глазами, – он лишь грезит о великих победах, кои любят описывать в легендах и сказках.
“В войне нет ничего хорошего”, - взгляд Коэна, брошенный на хмурившегося маленького маги, был холодный и сердитый. Конечно, этот мальчишка не был виноват в том, что его не было рядом с матерью когда та болела и умирала, – виной тому была война, – но этот сопляк теперь восхвалял то, что Коэн в душе ненавидел. Ненавидел, но умел делать лучше всего – умел сражаться, и порой боялся именно того, что жар битвы доставлял ему удовольствие.
Коэн был недоволен, но руку мальчишки не отпустил, – по-прежнему держал его за маленькую по-детски пухлую ладонь, когда тот обратил внимание на подошедшего к ним Комэя. Услышав о том, что этот малыш маги, брат ненадолго заинтересовался. Коэн читал это в его взгляде, которым он осмотрел Джудала и робко присоединился к беседе. Но было и в самом Коэне то, что привлекло внимание брата. Конечно же, злополучный меч, заложенный по пояс и наполовину скрытый теперь траурной робой.
Поначалу Комэй избегал смотреть на брата, но когда их взгляды встретились, Коэн прочел в его глазах немой вопрос. Его тоже интересовало, почему такой строгий в исполнении правил, его старший брат теперь сам нарушал их. Причем в самый неподходящий момент – в день похорон их матери. Коэн ничего не отвечал. Он просто отвел взгляд в сторону.
– Мы собираемся в сад, - выждав какое-то время, наконец ответил он и потянулся чтобы взять Комэя за руку.
Обычно мягкая, сейчас ладонь брата оказалась шероховатой и как будто немного влажной, и Коэн потянул ее к себе ближе, чтобы посмотреть что не так. Свежая ссадина, содранная кожа. Что такое могло произойти с Комэем? Неужели за тусклым взглядом, наполовину скрытым длинными разлохмаченными волосами, тоже скрывалась буря негодования, отчаяния и боли, побуждавшая его совершать необдуманные поступки?
– Пойдем, - так ничего и не спросив, сказал Коэн и потянул детвору за собой.
Все они были еще маленькими, но только старший Рен, уже закаленный в боях, чувствовал себя мужчиной, - взрослым, серьезным и ответственным за тех, кого доверили его заботам. Держа за руки мальчишек, он неторопливо, – чтобы маленькие ножки Джудала поспевали за его широким шагом, – пересек открытую галерею и начал спускаться по бесчисленному множеству ступеней, уводивших в сад. Во взгляде Коэна не была тепла и умиления, но он с заметной заботой относился к тем, кто младше, меньше и, как он полагал, много слабее его самого. Уже под сводами шумящих листвой сливовых деревьев, он отпустил детские ладошки и оторвал от края своей одежды полоску ткани.
– Джудал, ты умеешь пользоваться магией? - внезапно поинтересовался Коэн, не глядя на маги и сосредоточившись на том, чтобы плотно забинтовать пораненную ладонь Комэя.